Дом

Он стоит на вершине холма и смотрит сверху вниз на жизнь, проносящуюся мимо. И вздыхает скрипучей дверью, и косит на пробегающую мимо дворовую собаку пустыми зеницами окон. И ночами гуляют ветром на чердаке воспоминания, шурша старыми газетами, и взгляд дома становится затуманенным, как у человека. Как у дремучего старца, единственной отрадой которого является память. Память о днях, пронесшихся и канувших в лету, память о близких, которых не вернуть, память о лицах тех, кто был когда-то и кого унесла навеки безжалостная река времени…

…Его строил молчаливый человек средних лет. Человек мечтал, что этот дом станет для него в будущем настоящим «родовым гнездом». Он привел в дом свою молодую жену, и снилось ему ночами, как дом огласится вскоре детским многоголосием.

Человеку были безразличны события, захлестнувшие его родной город и всю губернию. Он не бегал с винтовкой по полям, не колосящимся уже более пшеницей, как прежде. Он не скакал на коне с шашкой наголо в составе Первой Конной. Ему было непонятно, зачем нужно было жечь помещичью усадьбу, если она могла пригодиться и новой власти? Или чем новой власти помешали зажиточные крестьяне?

Вся вина этих людей заключалась лишь в том, что, вкалывая от зари до зари, они сумели себе заработать достаточно для того, чтобы нанимать работников, а не горбатиться самим. А если ты нанимаешь работников, значит ты «мироед»! И тебя, контру, к стенке надо за это! А так ли было необходимо расстреливать начальника железнодорожной станции? Он-то чем новым хозяевам жизни помешал? Человек с юмором относился к создаваемым «комбедам», комитетам бедноты, куда входили пьяницы и бездельники, известные на всю округу. Самые отъявленные босяки возглавляли эти «комбеды», и распоряжения оных, пестрящие глупейшими ошибками, расходились, вызывая справедливое недоумение, по пригороду.

Человек надеялся и верил, что происходящее никогда его не коснется. Он работал учителем в школе, а учить детей новая власть пока что не запретила очередным указом… За ним пришли февральской ночью. Под окнами раздались скрипучие шаги, и в дверь постучали. Причем, стук был настолько силен, что в доме задрожали стекла. А потом молодая жена хватала за руки чумазых красноармейцев с суровыми лицами. А красноармейцы с суровыми лицами отталкивали женщину и, подогреваемые классовой ненавистью, шипели в лицо женщине на сносях страшные слова. И он обнял свою жену и ушел, подталкиваемый прикладами, в ночную тьму. Ушел, чтобы никогда больше не появиться.

Где сгинул он? Где преклонил голову, уснув навеки? Какие испытания перед смертью были уготованы этому человеку, просто мечтавшему о счастье и построившему дом для своей семьи? Кто знает… А жена его спустя месяц собрала нехитрый свой скарб и села в поезд, следовавший в Петроград. Она очень надеялась, что дальние родственники, живущие там (если еще живущие?), не откажут женщине в ее положении и приютят ее на время…

Новым владельцем дома стал молодой человек с красивым, словно выточенным из белого мрамора лицом. Он влетел по крутой лестнице, распахнув дверь, вихрем промчался по дому. Усмехнулся, увидав икону в изголовье кровати. Вышвырнул ее в окно. И было ему абсолютно безразлично то, что кровати хранят еще запах прежних жильцов, а сам воздух помнит их дыхание.

Молодой человек был из иного теста. Его волновало только свое будущее, но ни в коем случае не чье-то прошлое. И дом стал свидетелем свадьбы молодого человека, и видел он множество гостей, заискивающе улыбавшихся шуткам нового заместителя начальника местного ГПУ, и слышал он речи за здравие мужа и жены. А потом, когда комнаты наполнились детским криком, дом впервые за несколько лет улыбнулся до блеска начищенными окнами и захлопал дверьми от радости…

Утро воскресного дня июня 41-го года взорвалось осколками окон, вонзилось в жену начальника местного НКВД, поменяв ее секундную боль на вечное успокоение. Двое сыновей успели выбежать из дома, кричащего о помощи, воющего трубами и заваливающегося на один бок. На улице их ожидал ад. Ребята бросились к лесу и не успели добежать до него всего несколько метров. Когда их накрыло волной взрыва, дом захрипел вдруг, и одна стена его рухнула, подняв клубы пыли.

Когда хозяин дома приехал и взглянул на руины, оставшиеся от места, где прошла его молодость, он опустился на колени, закрыв голову руками. И когда он поднялся на ноги, дом впервые увидел слезы на его красивом, словно выточенном из белого мрамора лице…

Шли годы. Дом стоял, покосившись и зарастая травой. Но однажды во дворе послышались возбужденные мужские голоса. Голоса спорили о чем-то, перебивая друг друга, и приближались. И, услыхав, о чем спорят голоса, покосившийся дом-инвалид встрепенулся, поняв, что для него еще ничего не кончено. Что, возможно, жизнь его только начинается…

Его ремонтировала целая бригада. Уже спустя четыре месяца окна его вновь радовали прохожих блеском, зияющая лысина крыши была прикрыта новенькой черепицей, а свежеотстроенная и выкрашенная в розовый цвет стена как будто вопрошала кокетливо: «Ну, как я вам?»

В дом вселились пятеро. Муж с женой и трое их сыновей. Сыновья частенько придумывали странные игры, то стреляя друг в друга косточками от черешни, то гоняясь по двору с деревянными шашками, так и норовя проткнуть выстроенную отцом теплицу. Отец был хозяином на все руки. Он смастерил клетки и поселил в них множество смешных кроликов, несколько раз перекладывал плитку на подходе к дому, выложил из гравия год, когда его шумная веселая семья вселилась в стены дома на холме. 1963…

Дети росли. Старший сын уехал учиться в Киев, средний готовился поступать в мореходное училище. Когда младший сын покидал отца с матерью, на улице как раз начинала цвести акация, и пьянящий ее аромат заполнял все пространство дома, всех его комнат и вырывался в окна, занавешенные легким прозрачным тюлем, чтобы слиться с непередаваемым запахом весны и радости, спускающейся на землю и говорящей всему живому: «жизнь прекрасна, погляди вокруг… жизнь – прекрасна…»

Повзрослевшие сыновья все реже приезжали в отчий дом, и однажды, через восемь лет после того, как первый из них покинул его стены, летом приехал только один из сыновей. Он шептался с отцом на кухне, и лишь стены дома могли слышать его встревоженный шепот. Он рассказывал отцу, что его старший брат связался с дурной компанией, что его едва не посадили в тюрьму, что он сильно пьет, что он спился почти. Отец слушал, понурив голову, и по лицу его невозможно было понять, какие чувства вызывает в нем рассказ сына о сыне. Матери решили не сообщать, и женщина все спрашивала среднего сына о его брате. Тот отшучивался и рассказывал, каким начальником стал тот, о котором он шептал несколько часов назад страшные, неимоверные вещи на кухне…

Прошло еще несколько лет. Однажды в доме раздался телефонный звонок. Отец снял трубку и, услыхав несколько слов, опустился на стул не в силах подавить стон, вырвавшийся из горла. А потом дом видел похороны. Смотрел на действо, которого не видел ни разу, пугливо косился закрытыми ставнями на занавешенные зеркала и молчал, осознавая горе своих хозяев…

Как-то раз в дом приехала шумная веселая компания. Вся семья собралась под одной крышей, и дом радовался, глядя на малышей, бегающих по его комнатам, и на взрослых отцов их, которых он помнил детьми… А потом умер хозяин дома. И со двора исчезли клетки со смешными кроликами, и некому стало обрезать и прививать деревья в саду, и никто больше не смеялся в доме. Ни разу. Никогда более. Хозяйка слегла, и сыновья, приехав, долго совещались на кухне. И решали, кто заберет к себе больную мать, и спорили с пеной у рта, и бросали жребий. В итоге тот, что любил в детстве стрелять вишневыми косточками, проиграл тому, что любил вытачивать из поленьев звездочки. И разозлился проигравший, и увез мать на своей большой машине…

Шли годы. Дом стоял, постепенно старея и дряхлея. Розовые бока его потускнели, заколоченные окна покрылись налетом пыли, по стенам пошла паутина трещин. Как-то раз в грозу, когда природа злится на саму себя за невозможность продлить неистовство бури до бесконечности, в дом попала молния. Она ударила в крышу, вновь сделав дом плешивым и нелепым, но дождь, как будто испугавшись за свою сестру-молнию, быстро потушил начавший было разгораться пожар. Через несколько дней приехали братья. Они долго о чем-то советовались и спорили, перебивая и перекрикивая друг друга. Потом разошлись в разные стороны, не попрощавшись. А на покосившейся калитке появилось объявление: «Продается».

В пригороде осталось очень мало молодежи. Все уехали в большие шумные города, променяв счастье покоя, утопающего в зелени деревьев, на эфемерное счастье разноцветных бумажек в задыхающихся смогом мегаполисах. И потому дом стоит, стыдливо прикрывая плешь клеенчатой шапочкой, до сих пор в одиночестве. И вспоминает о старых временах. Которых не вернуть уже. Но и забыть которые невозможно. Да и нужно ли забывать? Ведь память – это все, что осталось старому, полуразрушенному дому, стоящему на холме и утопающему в многоцветии жизни, проносящейся мимо, и не замечающей его снов…

Исходная статья