Божья коровка

Проснувшись, он некоторое время лежал в темноте с открытыми глазами. За окном, кажется, сыпал снег. Надо было настроиться, прежде чем встать, приготовиться морально к усилию, каждодневному, но всё ещё какому-то непривычному.

Он нашарил в темноте пульт, нажал кнопку. Ярко-голубым засветился экран, приветствуя его. Он поднялся, опираясь на руки, с усилием сдвинул тело на край кровати, подтянул поближе инвалидное кресло. Теперь – собрать в кулак все оставшиеся силы. Скалясь от напряжения, он переместил своё тело в кресло и с минуту сидел, закрыв глаза, пытаясь отдышаться. Вот и руки, кажется, стали слушаться хуже. Ещё немного и… Нет, нельзя об этом думать.

Подкатил кресло к компьютеру, замелькали разноцветные страницы. Аська не выдала ни одного сообщения. Да и не мудрено – в семь утра люди ещё собираются на работу, не до того, чтобы включать комп. Впрочем, ему и так мало кто пишет…

Съездил на кухню, приготовил себе завтрак. Вернулся в комнату с подносом на коленях. Он любил ранние зимние утра, тёмные, когда не хочется включать верхний свет, с настольной лампой работать гораздо уютнее. А можно и без лампы – он прекрасно владеет слепой печатью, чему только не научился за два последних года. Недавно вот получил дистанционно второе высшее… Зачем?

Он вытряхнул из себя все эти мысли и принялся за работу. Пальцы побежали по клавишам. Экран светился ровным нежно-голубым светом, и сознание отлетало далеко, туда, где он был ещё здоров. Сегодня не обычная работа, сегодня надо отполировать каждое кресло, обдумать каждое слово, отчистить каждую пуговицу тем, кто живёт там, внутри компа, дышит, любит, говорит, работает. Редактирование последней маленькой части книги – книги, которую он пишет вот уже год, в которую вложил всё, что успел узнать за свои 36 лет…

Он опомнился, когда сквозь занавески вовсю светило зимнее солнце, кофе в кофейнике остыл, спина намертво затекла, ослабевшие руки свело. Оторвал взгляд от компьютера – осталось редактировать меньше половины. Он не станет потом перечитывать ещё раз, у него нет времени, вечером приедет Инна. Не забыть указать необходимые реквизиты в сопроводительном письме. Он был уверен, что книгу возьмут, оплатят, издадут. Он потёр уставшие глаза. Покатил в туалет. Это самое сложное.

…До приезда жены он успел не только закончить редактировать, но и отправить письмо в издательство. На душе стало спокойно и так хорошо, как не было уже давно. Если его предчувствия насчёт книги верны, она не останется без денег.

Проехался по квартире, убрался, вымыл посуду. Достал из холодильника налепленные вчера к приезду жены пельмени, салаты в хрустальных вазочках, посмотрел на часы и поставил на плиту кастрюлю с водой – Инна никогда не опаздывала. Тем более к нему. Даже на свидания приходила раньше и пряталась где-нибудь, уверенная, что женщину должны ждать. Всегда приходила раньше, боялась, что он её не дождётся, и появлялась ровно через минуту после назначенного времени. Дурочка, разве мог он её не дождаться? Он улыбнулся воспоминаниям.

Она позвонила из аэропорта, и он осторожно, по одной, стараясь не обрызгаться кипятком, положил в кастрюлю пельмени. Накрыл на стол – кружевная скатерть, синие тарелки, свечи. Как в первый раз, когда, волнуясь и смущаясь, пригласил её к себе. Тогда, закончив ужинать, она посмотрела на него спокойно и серьёзно, её лицо медленно приблизилось, глаза закрылись… От воспоминаний закружилась голова, он на секунду даже опустил веки.

Инна ворвалась в дом, как всегда, шумно и радостно. Первое время после аварии она старалась двигаться медленно и тихо, словно пыталась слиться с его состоянием, перестала смеяться и громко разговаривать. Ему стоило немалых усилий убедить её, что она должна жить так же, как раньше, а не устраивать в их доме похоронную контору.

Он выехал в коридор встретить её, она, расстегнув шубку, на которой стремительно таяли мелкие снежинки, поцеловала его в губы холодными, жёсткими с мороза, душистыми губами. Он вдруг представил, что эти губы целуют кого-то другого, скользят по чьему-то телу, и ощутил физическую слабость… Тут же обругал себя за порочащие её мысли. Пусть даже так, пусть сто раз так, но последние два года она была рядом, как стойкий оловянный солдатик, всегда, всегда рядом. И физическую нежность, которой между ними больше быть не могло, заменяла, как могла, духовной.

— Как ты тут?
— Отлично! – ответил он бодро. – Как работа?
Она махнула рукой, взялась за спинку его кресла, развернула и покатила в комнату.
— Как обычно. Больше не поеду ни в какие командировки, мне надоело оставлять тебя одного… О! – Воскликнула, увидев накрытый стол. – Какая красота. Что у нас за праздник?
— Ты вернулась, — он приложил её руку к своей щеке. – А ещё я закончил книгу, но это менее важно.
— Да что ты! Книгу надо отметить обязательно. А я… всегда возвращаюсь.
— Я очень тебе благодарен, — сказал он и поцеловал её в ладонь.
— Не ерунди. Мне надо в душ, но я на пять минут буквально, и переодеться, это тоже быстро. Ладно?
— Конечно, — улыбнулся он.

Она протопала в ванну, и он, как завороженный, слушал её такие молодые ещё шаги. Ей двадцать семь. Если бы он не выжил в той аварии, возможно, она уже устроила бы свою жизнь. Родила бы ребёнка… Если бы той аварии не было вовсе, у них уже были бы дети. Он снова погнал прочь мысли. Сегодня очень счастливый день. Вернулся в коридор, сунул в её сумочку листок бумаги. «Инна, прости», — бросилось ему в глаза, когда складывал. Как банально. Но времени переписывать нет. И сил нет. Сегодня он хочет просто быть счастливым напоследок. Подъехал к столу, переставил на край вазу с цветами. Поправил салфетки.

Она появилась через пятнадцать минут, в коротком красном платье, в туфлях на каблуках. Длинные пушистые волосы собраны на затылке в тяжёлый узел, лицо свежее, с блестящими огромными глазами. У него перехватило дыхание. Боже мой, как он счастлив. Последние два года – самые счастливые в его жизни. Если бы не это, он никогда не узнал бы, как она любит его.

В течение всего вечера он был умиротворён и спокоен. Они сидели друг напротив друга за столом, чокались, ели, смеялись. Счастье… И он всё больше убеждался в том, что не имеет права губить её – такую красивую, такую молодую, женщину с душой… Женщину, которая дала ему самое большое счастье в жизни. Мысленно он просил у неё прощения. Но знал – она переживёт. Она пережила трагедию их семейной жизни, она, как настоящий товарищ, не бросила его, а вот уже два года волокла на себе, как раненого бойца. Во всех смыслах. Она выносила судна и бесконечно находила какие-то методики, которые должны были в самое короткое время оживить его парализованные ноги. Она убеждала в успехе себя и его, и, казалось, её оптимизму нет предела… Но только слепой не увидел бы, что под глазами у неё давно уже лежат глубокие тени, а между бровей появилась морщинка…

Она весело болтала что-то, сидя напротив. Потом вдруг пересела на диван рядом с его креслом и оказалась совсем близко. Приблизила своё лицо к его, совсем как тогда, давно. Её глаза потемнели, стали серьёзными, закрылись. Они целовались так, как целовались всегда, упоительно нежно. Только теперь он не мог придвинуться к ней ближе, чтобы почувствовать тепло, не мог придавить её ногу своей, не мог опрокинуть на диван… Она спустила с плеча бретельку, потом другую. Потянула платье вниз. Оно сползло до пояса, словно нехотя, придавив на мгновенье грудь и тут же выпустив её, колыхнувшуюся…
— Инна…
— Пожалуйста…

Ему почудились в её голосе слёзы. Наверное, это так и было. Два года он не прикасался к ней, стыдясь своей немощи. Но сегодня… Пусть. Пусть этот последний день будет счастливым до конца. Он наклонился, как мог, прикоснулся губами к гладкой коже, обхватил её за талию крепче. Почувствовал солёное на губах, поднял голову. Она смотрела на него, не моргая, слёзы срывались с ресниц, падали на грудь, скатывались вниз. Улыбалась. Глаза были счастливыми. Он молча снова опустил голову. С такой болью и счастьем целовал он её грудь, ту, которую раньше мог мять, как хотел, и чувствовать себя повелителем, хозяином, человеком, обладающим самым большим сокровищем на свете. Пожалуй, сегодня это сокровище было ещё дороже, как дорожает каждая минута, которая уходит, чтобы никогда больше не повториться…

Инна что-то прошептала, он не расслышал. Руки вспоминали её, как вспоминают давно не деланную работу, словно удивлялись сами себе, но делали всё верно и точно. Жёсткое кружево чулка, шрам на бедре, округлость ягодицы… Складочка на животе, там, ниже, он знал, была татуировка, маленькая божья коровка. Инна сидела, сильно откинувшись назад, опираясь на руки, закрыв глаза. Глубоко и шумно дышала, губы шептали беззвучно.

Божья коровка… его вдруг дёрнуло так, что он замер. Инна распахнула глаза. Ещё раз. Он выпрямился, опустил глаза вниз, откинул с коленей плед. Левая нога снова дёрнулась. Он поднял глаза на жену. Взгляды пересеклись. Снова дёрнулась мышца, теперь вместе с пальцами.

Забыв оправить платье, которое теперь болталось на поясе, Инна сползла на пол, встала на колени, не отрывая глаз от его ног. Ещё раз. Она ткнулась лицом в его колени и заплакала навзрыд, подвывая, смеясь. Он попытался поднять левую ступню. Получилось. Тогда резко крутанул колёса вперёд, кресло отъехало, Инна чуть не упала лицом на ковёр.

— Я сейчас, сейчас… — Бормотал он, быстро, как мог, разворачивая инвалидное кресло, выехал из комнаты, сунул руку в сумочку, выхватил оттуда листок, смял в ладони, проехал в свою комнату. На мгновенье увидел в дверном проёме жену, она так и стояла на коленях посреди комнаты, улыбалась, тушь растеклась по щекам чёрными реками…

В комнате быстро достал из-под матраца шесть баночек тёмного стекла, с помощью давно приспособленной для этого палки открыл форточку и принялся кидать туда банки одну за другой, с упоением слушая, как они разбиваются об асфальт. Под окнами всегда хорошо чистили снег… Закончив, обернулся. Инна стояла в дверях. Подошла. Взяла из его руки смятый листок. Расправила, прочла. Посмотрела на него. В глазах был гнев.

— Как ты мог?
— Инна…
— Как ты мог?! – Крикнула, упала на колени, обхватила его ноги. – Сволочь!
— Инна!
Она молотила кулачками по его бёдрам и плакала, плакала.
— Ты думаешь только о себе, проклятый эгоист! А я? Я без тебя? – Её душили рыдания.

— Некоторые раскидывают, а нам, пенсионером, между прочим, пенсии на таблетки не хватает. А тут – горстями кидают! Не нужно им… — Сокрушённо бормотал утром дворник, сметая с дорожки осколки и маленькие белые таблетки. Его ворчание было смутно слышно двоим, которые лежали, обнявшись, в постели и были заняты, кажется, самой большой глупостью на свете – не отрываясь, смотрели, как поднимаются и опускаются пальцы на ноге одного из них. И немножко, еле заметно, сгибается колено.

Исходная статья